Дорогой Юстус!
Я последовал твоему совету. Встал до рассвета, чтобы найти ранним утром, хотя погода не очень-то располагала к путешествию: всю ночь дул сильный ветер и шел густой холодный дождь, пополам со снегом. У порога резкий порыв ветра ударил мне в грудь, и дрожь охватила все тело. Вокруг все побелело. Потоки тающего снега с шумом струились вдоль стен. Я уже хотел отложить путешествие, но вспомнил, как кто-то мне говорил, что точно такая мерзкая погода была, когда родители Учителя
путешествовали в Царский город. Если уж мне взбрело в голову узнать, как именно это происходило, я должен без промедления двинуться под это низко нависшее небо, извергающее снег и холод. Это ты, Юстус, учил меня: чтобы узнать правду, надо не оставаться сторонним наблюдателем, а идти след в след за человеком, которого хочешь понять, причем не дожидаться, пока солнце изгладит эти следы. а тогда, когда они глубоки и волны от растаявшего снега. Как видишь, дорогой Юстус, я помню все твои советы.
Поэтому я взял посох, закутался в симлу и, прочтя молитву, покинул дом. Улицы были пусты; по ним, словно бездомный и возбужденный от голода пес, носился ветер. Я еще не дошел до дворца, а ноги уже заледенели. Теперь в этом дворце никто не живет: тогда же в нем умирало это чудище. Болезнь пожирала Ирода, он не мог спать. Говорят, ночами он бродил по дворцу и стонал, как шакал в лунную ночь. Наверное, звал повешенных сынов Мариамны и Ферора — того брата, которого от дикой своей любви приказал отравить. Он убивал всех вокруг себя, убивал страстно, как в горячке, словно желая хотя бы таким образом спастись от мести… “Я убиваю, — вынужден был он написать цезарю, — потому что они могут перестать меня любить. А я хочу, чтобы меня любили. чтобы радовались, когда радуюсь я, и чтобы плакали, когда я плачу…” Август считал его сумасшедшим, поэтому советовал легату Сирии присматривать за тем, что творится в Иудее, словно страна уже находилась под властью Рима. Поэтому Квириний, даже не спрашивая царя, отдал приказ о всеобщей переписи населения. Люди были изумлены, когда им прочли указ. При последующих переписях, как ты слыхал, возникали бунты, и доходило до кровопролития. Но тогда никому и в голову не пришло протестовать. Ропща, отправлялись люди в путь. Вот в такое же время года я покидал город: из молочного тумана внезапно появлялись осыпанные снегом горы, дороги размыло, и они превратились скользкое обледенелое болото. Застревая в нем, тянулись по стране вереницы мужчин, проклинающих римлян и Ирода. Лишь изредка можно было встретить женщину; их перепись не касалась, и в такую мерзкую погоду, пожалуй, только какая-нибудь влюбленная девушка или женщина, которая никак не могла остаться одна, сопровождали мужчину.
Однако, эти двое отправились вместе. Я думал о них неотрывно, Миновав Яффские ворота, я начал подниматься по склонам горы Злого Совещания. Холод пронизывал меня, и с каждым шагом казалось, что становится еще холоднее. Северные склоны горы были покрыты огромными сугробами, из-под которых извилистыми черными струйками пробирались потоки воды, словно ужи, оставляющие гнезда. Дорога постепенно поднималась в гору. Ветер тысячью обледеневших капелек бил прямо в лицо. Пальцы ног онемели, до такой степени они замерзли. Шея болела от напряжения. Временами от порывов ветра останавливалось дыхание в груди. Тогда я съеживался и вообще переставал думать. Когда же ветер утихал, память снова возвращалась к тем двоим.
Путешествие их, конечно, не было легким для женщины, которая в ту же ночь должна была родить. Я не знаю, ехала ли она на осле или шла пешком, имея возможность разве опереться о руку своего спутника. “Впрочем, шла или ехала, — подумал я, — она должна была совладать со своей слабостью, могла преодолеть ее. Мать великого чудотворца — может, она и сама умела творить чудеса? Жители Назарета. Правда, твердят, что эта семья в течение многих лет вела обычный образ жизни. Впрочем, это я постепенно начинаю понимать. Пророк — мне трудно пока называть его “Мессией”! — коль скоро он должен выступить только в зрелом возрасте, в детские годы скрывает свое предназначение. Но таясь. Он все же обладал силой, которая приносила пользу. Тот, кто сегодня исцеляет, — будучи ребенком, наверняка не знал, что такое болезнь. И она , его мать, не могла знать страха, охватывающего женщину, у которой начинаются первые схватки, — боли, от которых нет надежды скрыться. Кто знает, может по дороге она даже не чувствовала. как хлещет в лицо ветер, может ее ног не обжигала ледяная вода луж, может она не познала волнами находящей болезни. Должно быть. страдания и нищета только маскировали ее будущую славу. Задумывались ли хоть на минуту обгонявшие их люди над тем, успеют ли двое путников, из последних сил плетущиеся по размытой дороге, до заморозков укрыться в ближайшей деревушке? Но, даже подумав об этом, прохожие спешили дальше, обеспокоенные только тем, хватит ли им самим места на постоялом дворе. Да и может ли быть, чтобы эта женщина шла из последних сил? Нет, нет, наверняка нет! Она должна была знать, что не упадет на дороге, не ослабеет до времени, что в состоянии будет дойти до места. где сможет нормально родить. Впрочем. даже если бы она и впрямь была слаба — она знала о том, что ей ничего не угрожает! Самое ужасное не страшит, если знаешь, что все кончится хорошо!
Я добрался до самого высокого подъема дороги. Выдержать удары ветра здесь было просто невозможно. Но тропинка уже начала спускаться вниз. Передо мной лежала долина — огромная, раскинувшаяся во все стороны, теряющаяся вдали. Напротив, по узкой полосе между горными отрогами лежал Вифлеем. Город примостился между отвесными скалами, словно осужденный между двумя стражниками. Уже через несколько десятков шагов ветер ослаб. Зато начал падать снег. Воздух наполнился белыми снежными хлопьями, которые падали тяжело и беспрепятственно, чтобы навсегда исчезнуть. коснувшись земли.
Усталый, продрогший и голодный, я еле дотащился до города. Подходя к нему, я мечтал уже только об одном: сесть где-нибудь возле огня. У меня пропала всякая охота ходить по чужим следам. Более того, я разозлился на самого себя. “Чего ради, — думал я
про себя, — оставил я свои труды, оторвался от размышлений над Писанием, от сочинения агад? Вместо того, чтобы тратить время и здоровье на путешествие в такую холодину к городу далекого прошлого, лучше было бы в тепле огня искать понимание слов Предвечного. Ведь это важнее всего, по крайней мере, для меня”. Я почувствовал, что гнев мой обращается против Него, будто бы именно Он в это мерзкое промокшее утро велел мне идти в город, где Он родился. “Если бы Он был Мессией, — клокотало у меня в голове под надвинутым на лоб капюшоном. — Он бы облегчил это путешествие каждому, желающему идти вслед за Ним. Вот это был бы знак, что Он — мессия”.
Блики других строений к дороге стоял хан — постоялый двор. Я вошел внутрь. Все здесь выглядело обычно: округлое перегороженное стойло с навесами вокруг стен. Оно было пусто. Середина, предназначенная для вьючных животных, походила на маленькое озерко. где вода была смешана с грязью и навозом. Под навесом на высоко насыпанном возвышении, отгороженном циновками, горел очаг, а над ним сонно покачивался какой-то человек, вероятно, хозяин, потому что при виде меня он встал с почтительным приветствием;
-Да будет Всевышний с тобой, гость…
-Пусть Он хранит и тебя, — ответил я.
-Да пошлет тебе Господь счастливое возвращение после каждого путешествия…
-Да будет дом твой всегда любезен твоему сердцу!
-Да хранит тебя ангел от разбойников и нечистых.
-Да будут всегда полны твои кладовые.
Наконец, я уселся возле огня и ощутил приятное тепло. Хозяин предложил вино и хлеб, сыр и маслины. Он жаловался на погоду, на римлян, на налоги. Когда я снял плащ и стало видно, что я — фарисей. он начал называть меня “равви”. С крыши над навесом струилась вода, но звук этот не так неприятен, когда сидишь близь огня. Мое плохое настроение постепенно исчезло. Неожиданно я почувствовал себя очень довольным тем, что пришел сюда, и доберусь, наконец. до источника истины.
-Послушай, — спросил я хозяина, — давно ли ты владеешь этим постоялым двором?
Как я и предполагал; двор принадлежал еще его отцу, а раньше — деду.
-Может, ты слышал что-нибудь об Иисусе Назарянине?
Он поспешно кивнул головой.
-Да, равви, — был ответ, — слышал. Это Пророк. Их было двое, но одного из них — Иоанна. приказал убить тетрарх Антипа.
-Правда ли, — мой голос неизвестно отчего задрожал. когда я спрашивал, — что тот Иисус родился здесь, в Вифлееме?
-Да, — ответил он поспешно, — здесь, на нашем дворе.
Я бросил на него быстрый взгляд. У хозяина были черные блестящие глаза и густая, ниспадающая на грудь борода. Видно было, что он вырос в атмосфере постоялого двора. в месте, где перекрещиваются вести со всего мира. Поэтому мне не пришлось его долго упрашивать рассказать, как все это было. Он сам, не дожидаясь дальнейших вопросов, начал свое повествование. Много лет назад — он тогда был еще совсем маленьким — под вечер к постоялому двору подъехали двое путешественников. Но двор был заполнен уже до отказа, поэтому поместить вновь прибывших было совершенно некуда. Отец Маргала (так звали хозяина) сначала вообще не хотел их впускать, но в тот же миг появились знаки, свидетельствовавшие о том. что эти двое — чудотворцы: стены постоялого двора раздвинулись. чтобы все смогли поместиться. снег и дождь перестали падать и сделалось тепло, как месяц Таммуз; над городом показалась удивительная звезда, указывавшая им путь прямо на постоялый двор. При виде всего этого, хозяин впустил странников в дом и освободил для них лучшие места вокруг огня. Каждый из гостей и хозяева хотели услужить им и оказать свое почтение. Женщина была беременна. В эту же ночь она родила Сына. Все находившиеся в доме женщины прислуживали ей, купали и пеленали ребенка. Он был прекрасен, как никакое другое дитя. Только родившись, Он уже умел говорить. Было очевидно, что на свет появился великий пророк. Рос Он быстро, как побег тутового дерева: когда ему минул год, он умел гораздо больше пятнадцатилетнего мальчика. Он постоянно творил чудеса. Когда Он увидел, что мать должна доставать воду из источника у подножия горы, он ударил ногою о камень, и из скалы забил новый источник. Этот источник щедро давал воду в течение того времени, когда Его родители находились в Вифлееме. А когда они захотели вернуться в Галилею, ребенок только коснулся ручкой цепи, ограждавшей двор, и от этого прикосновения на землю посыпались статиры и динарии. Его родители смогли купить себе целый караван ослов, чтобы с удобством вернуться туда, где они жили…
-Все это ложь, чистая ложь, — произнес кто-то.
Слушая рассказы хозяина, я совершенно не заметил. как к нам подошла старуха с кувшином на плече. Из-под подвернутого хитона виднелись ее тощие ноги с набухшими жилами, покрытые до щиколоток грязью.
-Ложь, — еще раз повторила она и так сурово поджала губы. что вокруг них появилось множество мелких морщинок.
— И зачем ты только, мать, пришла? — буркнул Маргал. Но тут же смолк и отвернулся.
-Зачем пришла, затем и пришла, — проворчала старуха, — а ты не лги! Ты все лжешь…
— Так, стало быть, то, что рассказывал ваш сын — неправда? — спросил я. — А как же было?
Я никогда не обратился бы к простой женщине, но сейчас любопытство не давало мне покоя. Должно быть, старуха и сама изумилась, потому что какое-то время она не могла сказать ни слова. Потом пробормотала что-то и подошла ближе. Она так и стояла передо мной с кувшином на плече, как стоит солдат перед начальником, подняв к плечу копье.
-Если позволишь, равви, я расскажу тебе — начала она неуверенно. — Все было совсем не так, как рассказывал тебе мой сын. Он думает, что подобными рассказами забавляет гостей. Но он глуп…
Старуха закашлялась. Она не одернула хитона. поэтому перед моими глазами постоянно были ее ноги, тощие и грязные.
-Вот как это было…- снова начала она. — День такой же, как нынче. Совсем такой же. Шел снег, всюду слякоть, верблюды и ослы дрожали от холода, шерсть их свалялась, на боках были темные подтеки. Столько народу понаехало, а все от того, что была эта перепись… С наступлением вечера хлев был переполнен скотом, под крышей люди лежали впритык друг к другу.
Я прямо валилась с ног от усталости. А муж то и дело звал меня: сбегать за водой, помолоть зерно в ступе, присмотреть за верблюдами. Иуда — мой новорожденный сын — плакал у меня на руках, потому что от усталости пропало молоко. Я мечтала только об одном; поскорей бы настала ночь, и все эти люди, которые непрерывно ели, пили и болтали, словно никогда не собирались кончить, легли бы спать…
Но как раз в этот момент ко мне протолкался человек. Плащ его промок, должно быть, он был прямо с дороги. Тихо, будто бы вокруг никто не орал во все горло так, что голова трещала, он спросил, не могла бы я принять его с женой и объяснил, что они только что пришли, очень устали, жена захворала в пути. а она вот-вот должна разрешиться от бремени. Но я словно с ума сошла от усталости и крикнула во все горло: “Нет! Нету места. Идите куда-нибудь еще! Не видишь разве, что здесь и так полно народу? Поищите себе другой постоялый двор!” Он пробовал убедить меня, что они обошли уже весь город, но никто не захотел их принять. “Если бы ты была так добра, а люди хоть немного потеснились, — говорил он мне все тем же тихим голосом, — наверняка нашелся бы для моей жены хоть какой-нибудь уголок… Сам я могу остаться во дворе”. Эти слова меня прямо взбесили. Иуда бил кулачком в мою грудь, из которой ничего не мог высосать… Люди кругом кричали и гомонили как сумасшедшие. В своем глупом мужском бахвальстве они угрожали римлянам. Сквозь шум я услыхала голос мужа, который опять звал меня: наверное, хотел послать за водой к источнику. От одной мысли, что придется идти в темноту и холод, меня охватил приступ ярости. Я начала кричать так, словно этот человек сделал мне какое-то зло: “Вон! Вон! Убирайся отсюда! Слышишь? Здесь нет места ни для тебя, ни для твоей жены! Пошел прочь!”
Должно быть, я кричал очень уж громко, потому что муж услыхал и подошел ко мне. Он сам устал от царившей в доме неразберихи, от разговоров с гостями, он выслушивал их сплетни и пересказывал им небылицы. которых нахватался от предыдущих постояльцев. “Ты что раскричалась на почтенного странника?” — спросил он. Я терпеть не могла этой его купеческой любезности. Он считал, что нужно почтительно относиться к каждому новому гостю. Ведь это не он мучился — он только болтал, а потом собирал деньги за ночлег и еду. Я испугалась, что он прогонит меня от постели, о которой я так мечтала, и велит отдать ее жене этого человека! Меня охватил приступ ярости: “Пусть он уходит прочь! Нет для них места! Ты хочешь, чтобы я служила первому попавшемуся нищему? Да ведь этому деду и за ночлег заплатить-то нечем! Посмотри на него!” Выражение испуга, появившееся на лице странника, убедило меня в том, что я не ошиблась. Видно, он и в самом деле был бедняк. Тем громче я закричала, словно ища в этом спасение; ” Знаю таких! Сейчас он просит хлеба и огня. а когда надо будет расплатиться, начнет клянчить… Гони его, пусть убирается сам и его жена вместе с ним!”
Мои слова подействовали. Муж перестал учтиво улыбаться. Но, должно быть, стало жаль этих людей, потому что он отозвал человека в сторону, и заговорил с ним. Тот настаивал, просил, показывал рукой на себя. В двух шагах от него стояла его спутница. Она опиралась на одну из жердей, которые поддерживали крышу. Как раз об эту, равви…Ее ноги утопали в грязи, как теперь мои. Плащ ее, весь промокший, лежал в луже. Она прижимала посиневшие ладони к груди. Лицо у нее было землистого цвета, глаза затуманились, щеки запали. Видно было, что час ее близится. Но я снова начала кричать, потому что мне все казалось, что муж уступит и прикажет отдать ей мою постель. Я уже была готова броситься на них, чтобы избить, как бил меня мой Иуда. Муж пожал плечами и неохотно почесал в голове. Если бы не мой крик, может, он и позволил бы им в конце концов пристроиться где-нибудь в углу. Мужчина просил так настойчиво, постоянно указывая на женщину, которая молча боролась со своей болью, но во мне не было для нее ни капли жалости. Я стояла напротив со сжатыми кулаками. Мой муж движением головы указал им на ворота. “Идите, что-нибудь придумаем” — буркнул он. Женщина шла, полусогнувшись и хватаясь за каждую жердь. Мужчина шел рядом, с робкой надеждой поглядывая на моего мужа. Он проводил их до ворот, указал направление и что-то сказал. Тогда они вышли. Мужчина вел жену, осторожно поддерживая ее рукой.
Долго еще после этого я не могла лечь. Мне приходилось без конца обслуживать гостей, печь им лепешки, носить воду, кормить верблюдов. Меня звали, подгоняли, чтобы я спешила, ругали, когда я не успевала. Я плакала от бессильного отчаяния. Иуда так и уснул голодным на моем плече. Зато муж ходил довольный среди гостей, выслушивал их россказни, позволял угощать себя вином. Он весело посвистывал и звякал деньгами. которые носил в кожаной котомке у себя на животе. Проходя мимо меня. он произнес: “Я позволил этим людям поместиться в яслях для скота… Там не так дует…” В ответ я процедила сквозь зубы: “Нужно было их выставить. Затравить собаками! Бессовестные нищие!” -“Да что за муха тебя сегодня укусила — засмеялся он добродушно. — Несчастные люди. Женщина, наверное, родит нынче ночью. Зашла бы к ней…”- “Еще чего!” — возмутилась я. — Пусть сама справляется! Буду я еще трястись над первой встречной нищенкой! Кому хочется ребенка…”- ненависть хлестала из моего горла, словно кровь. — “Что-то чересчур ты сегодня добрый к бродягам без аса в кармане”. И снова пришлось бежать, потому что кто-то просил корыто покормить верблюда.
Только поздней ночью гости кончили балаган и улеглись, наконец, спать. Хан наполнился храпом. Мой муж спал рядом со мной; свою постель он отдал за хорошую плату какому-то постояльцу. Когда он пришел ко мне, от него разило вином. Как он был противен.. Мурлыкая что-то от удовольствия, он, наконец, уснул, спихнув меня на край, и развалившись среди постели. На оставшейся небольшой части пришлось устроить Иуду. Мне уже негде было поместиться; осталась только голая земля. От усталости я не могла заснуть. Я лежала с открытыми глазами, дрожа от холода, на дворе, вздыхая и кашляя, укладывались верблюды. Снег перестал падать. Потом ударил мороз и сковал воду в лужах. Смолкло журчание стекающей с крыши воды.
-Так значит, стены вашего хана не раздвинулись? — спросил я нетерпеливо. — И не было звезды, которая указывала на ваш дом?
Она пожала плечами.
— У женщин вроде меня нет времени смотреть на звезды. это мужское занятие.
Она так и не сняла кувшина со своего плеча, хотя говорила долго.
— Но я слышал, — начала она спустя некоторое время, — что звезда была. Так говорил мне Симх сын Тимея. Они слышали также голоса и пение. Я встретила их, когда выходила из яслей… Я только потому пошла туда, что не могла спать… Вспомнила, как тяжело мне было, когда сама рожала, взяла кувшин теплой воды, маслин и пару тряпок. Мне едва удалось пробиться к выходу; всюду вповалку лежали спящие люди. Мне приходилось перешагивать через их тела. Какой-то один схватил меня за ногу… Будто бы я не прислуживала всем и каждому весь день. К счастью, он не закричал. В яслях, о которых вспомнил мой муж, мы держали скот: двух коз, быка и ослицу. В них стояла кормушка, выжженная из дерева. От входа струилась полоска света. Я еще не успела войти, как услышала плач ребенка. Он родился прежде, чем я пришла. Женщина, стоя на коленях перед кормушкой, что-то тихо шептала новорожденному. Тебе, наверное, кажется странным, что сразу после родов она могла передвигаться? Но мы, женщины, знакомые с тяжелым трудом, знаем, что, когда нужно, силы берутся нивесть откуда. Ее муж разжег в углу костер. Сквозняка не было, и ясли были полны едким дымом. Ребенок плакал, потому что дым попадал ему в глаза, и мать тоже плакала, склонившись над ним.
Увидев меня, она испугалась, подумала, может, что я пришла прогнать их. Но когда она поняла, что я пришла помочь, страх на ее лице уступил место радости. Она была со мной так сердечна, словно вовсе забыла, что именно я выгнала их из дому. Мое появление оказалось кстати; она была молода и многого не знала. Пришлось все ей показать; как вымыть младенца, как дать ему грудь, как пеленать. Но пеленать-то было не во что; узелок женщины был почти пуст. Едва мы искупали ребенка, нужно было уже стирать. Я старалась его укачать, дым ел глаза и щекотал горло. Он не переставал плакать. Я пела ему песенки, те же, что привыкла петь Иуде. Наконец, плач младенца начал переходить во всхлипывания; это означало, что он засыпает. В конце концов. я уложила его в кормушку. Глаза жгло, голова болела, словно ее веревкой стиснули. Мать выпила теплого молока. Когда я уходила, она подошла ко мне и произнесла: “Благодарю тебя, сестра…” Потом обняла и прижалась щекой к моему лицу. Она была мокрой от слез, эта щека. Женщина плакала и смеялась одновременно. “Спасибо, — шептала она, — он отблагодарит тебя…” Она, ясное дело, говорила о муже, который по-прежнему пытался поддерживать огонь. В висках у меня шумело. Но когда я вышел, меня обдало свежим и острым, отрезвляющим ветром. Я оперлась о камень. Ночь кончалась, она исчезала в белом тумане. На траве искрился иней. Я предчувствовала, что новый день будет невероятно мучительным без минуты отдыха. Я не могла представить себе этого после бессонной ночи. И все равно, вместо того, чтобы неспешно вернуться и постараться уснуть хоть на минутку, я все стояла под горой, медленно вдыхая свежий ночной ветер.
Как раз тогда я увидела старого Тимея. идущего со своими сыновьями и еще несколькими пастухами. Вид у них был грозный: с палками в руках, ножами за поясами.
— “Эй, Сарра! — обратился он ко мне. — Правда, что в вашем хлеву родился ребенок?!
Голос отказал мне. Тимей, несмотря на свой внешний вид — человек спокойный. Но сейчас в его словах мне почудилась угроза. Неужели они хотели напасть на людей, которых я впустила во двор? Ребенок? Какое дело пастухам из долины до ребенка двух нищих, родившемся в скотных яслях.
— Нет! Нет! — поспешно воскликнула я. Я думала, что моя ложь задержит их. Но они, словно не поверив, направились в сторону хлева. Тогда я загородила им дорогу и начала кричать: “Чего вы хотите от них Я не пущу вас! Это бедные люди… Я не позволю вам их обидеть. Если вам нужны деньги, у меня есть два динара. Это немного, но.. ” — “Ты глупая женщина. Сарра!” Тимей пренебрежительно фыркнул мне в нос. Он схватил меня за плечи и убрал с дороги, вошел в хлев, а за ним и его товарищи. Только Симх на секунду задержался возле меня и быстро рассказал мне о звезде, голосах и сиянии. Но я ему не поверила. Даже не дослушав до конца, я поспешила внутрь, за ними. Когда я вбежала в ясли, то увидела, что они стоят у порога, словно оробев, и смотрят на низкий свод, с которого стекала влага. Крадущийся за ними день осветил все уголки яслей. Увидев пастухов, женщина испуганно поднялась. Она стояла теперь с ребенком на руках, прижимая его к груди. Они так и застыли друг против друга. Она и они. Потом я услахала голос Тимея. С изумлением я увидела, что он опускается на колени и торжественно, как бесценный дар, подает женщине кусок сыра. Остальные тоже встали на колени. При виде этого беспокойство исчезло с лица молодой матери. Казалось, что она еще не понимала, что означают все эти почести, воздаваемые ей ночью незнакомцами, грозно выглядевшими в своих кожухах людьми. Но тому. кто улыбается нашему ребенку, мы должны ответить улыбкой… Она сделала шаг вперед. Как левит, который показывает людям жертву. прежде чем благословить ее. она протянула пастухам на руках своего сына…”
-Правда ли, что он был так прекрасен и здоров? — спросил я.
-Красивый ребенок, — ответила она, — но здоровым он не был, часто плакал, а вместе с ним плакала и мать. Он выглядел худеньким и маленьким, как все дети, родившиеся прежде срока. Матери не хватало молока, поэтому он часто голодал. Им пришлось несколько дней прожить в хлеву, прежде чем дом немного опустел, и они перебрались туда. У ребенка зудела и болела кожа, долго еще его глаза болели от дыма.
— Твой сын рассказывал, — сказал я, — что он развивался быстрее, чем обычные дети.
Старуха пожала плечами.
-По мне, так он не отличался от любого другого мальчика его лет. Обычный ребенок нищих, жил в холоде, голоде, грязи.
-Что же, однако, они не позаботились о нем получше? — воскликнул я. — Если они умели творить чудеса… Если он сам ударом ноги вызвал источник из скалы…”
-Источник? мой сын соврал тебе, равви. Мне приходилось держать в руках его ножки. Розовенькие, нежные, обычные ножки ребенка, чувствительные к боли. Если бы он как-нибудь ударил ногой о камень, то покалечился и заплакал. Поэтому мать оберегала его. Нет, он не переносил источника на вершину горы. Его мать, как и все мы, должна была ежедневно ходить за водой в самую долину.
— А эти деньги, которые посыпались из цепи?
-Это тоже неправда! — воскликнула она. — Лжив язык праздного мужчины! Деньги…Когда они покидали наш дом, его отец принес мне динар и сказал. что больше дать не может, потому что у него ничего нет. но если я захочу. он сделает мне какую-нибудь утварь, потому что он- плотник и знает это дело. Я попросила его сделать мне стол — и он сделал его. Вот он этот стол, равви, что стоит возле тебя…
Я поглядел. Стол был такой тяжелый, как те, которые встречаются в крестьянских избах побогаче, правда, более тщательно отделанный.
— И это все, что ты знаешь о рождении Иисуса Назаянина? — спросил я.
-Все, равви.
-Был ли он здесь когда-нибудь еще?
-Нет, никогда. Я только слышала, что он ходит по Галилее и проповедует…
Приближался вечер; я решил переночевать на постоялом дворе и вернуться в Иерусалим только утром. Женщина ушла; я слышал, как она хлопотала по хозяйству. Маргал, очевидно пристыженный рассказом матери, не отзывался и только, сидя рядом со мной, напевал что-то себе под нос. Тьма спускалась на пустое подворье. Только когда совсем стемнело, к хану подошел небольшой караван купцов, направлявшихся из Хеврона в Дамаск. Я держался от них подольше — они не были похожи на чистых людей. Темный и сырой вечер, в чужом месте, где я чувствовал себя одиноким, наполнил меня грустными мыслями. Я вспомнил о Руфи… Все окружающее я вижу через страх за нее… Увидел, что старуха выходит из хана, я спросил;
— Ты к хлеву пойдешь? Я хотел бы на него посмотреть.
— Что же идем, равви.
Снова подул ветер, но небо немного очистилось от туч и показались звезды. Женщина несла в руках светильник. Она проводила меня до каменной стены, в которой был узкий вход. Мы пошли. Грот был наполнен запахом скота и сырой соломы. Женщина подняла свой светильник. Выжженный в пне желоб лежал на крестовине. Над ним дышал белый вол.
-Это здесь, — сказала она.
-Здесь…- повторил я. Солома сгнила, желоб был плоский и твердый. В углу лежала куча мусора и навоза. “Только самый последний нищий, — подумал я, — мог родиться в таком запустении. Здесь не место потомку Давида, пророку Мессии.”
Я почувствовал еще большую грусть. У меня было ощущение, что низкий потолок обрушился на мою голову и своей тяжестью сжал мне лоб. Светильник отбрасывал тени, и они бились между стенами грота, словно вспугнутые летучие мыши. Вол шумно жевал, слюна его морды капала прямо в желоб. Старуха молчала. Я еще раз окинул взглядом хлев и вышел. Ветер шумел, шевеля в темноте невидимый куст.
Мы возвращались молча, но не сделав еще двух шагов, я почувствовал, как в моей голове возник настойчивый вопрос, ответ на который я хотел получить тут же.
— Послушай, — обратился я к женщине, — ты говорила, что тогда у тебя был ребенок. сын. Сдается мне, что ты назвала его Иудой. Но ведь это не с ним я разговаривал
-Нет, ответила она.
Какое-то мгновение мы снова шли в молчании. Только спустя некоторое время она глухо произнесла;
-Иуда умер…
— И давно. … — спросил я несмело. События тех дней собирались в моей памяти в одно целое. Кажется, именно тогда это чудовище приказало уничтожить в Вифлееме всех младенцев. Даже странно. что именно Иисус избежал меча фракийских наемников Ирода.
-Да…- подтвердила она, — его убили солдаты царя, когда искали маленького Иисуса.
“Искали маленького Иисуса…”- повторил я. Мне показалось, что я отыскал еще одно звено в цепи событий.
-Так это Его искали.
-Его. Всех расспрашивали о нем. Но родителям удалось скрыться накануне ночью. Солдаты не хотели этому поверить. Они угрожали и предостерегали, а потом, чтобы увериться, что он не уйдет от них, убили всех мальчиков…
-Так из-за него ты потеряла сына…- процедил я сквозь зубы.
Она не ответила. Я почувствовал что-то вроде неприязни, почти ненависти к человеку, истину о котором пришел сюда открыть. С гневом я произнес;
-Неплохо же Он отплатил тебе за твою о них заботу! Наверное, ты теперь жалеешь, что не выгнала их тогда на снег и холод.
-Нет…- услышал я. Ее ответ был тихим, словно звуча издалека. — Я жалею, что была к ним безжалостна и зла…
Я остановился и почти со злостью бросил ей в лицо;
-Но из-за них погибло твое дитя. Наверное, ты просто не любила его!
Она только вздохнула.
-Если бы они не пришли к вам, — говорил я, распаляясь, — ваши дети, возможно, избежали бы смерти, он уцелел. Но за это пришлось заплатить жизнью нескольких десятков мальчиков! Жизнь детей — цена слишком высокая! — крикнул я. Я перестал думать о ее сыне — Руфь стояла у меня перед глазами. Ветер развевал мой плащ.
-Разве это непременно должно было произойти — продолжал я, словно споря с кем-то, кроме этой старухи. — Почему Он одних воскрешает и исцеляет, а другим позволяет умирать за себя… Дети не должны умирать! На твоем месте, — обратился я к женщине, — я бы возненавидел их.
Я закинул плащ на плечо и пошел к дому. Женщина шла рядом. Когда мы уже подошли к ограде, она снова заговорила;
— Я только глупая крестьянка… Что же я могу знать. С чего мне их ненавидеть. Это я была зла с ними, а они этого зла не попомнили. Были такими добрыми… Мне никто так не улыбался, как эта женщина и ребенок… Он протягивал ко мне ручки… Что ж, Иуда и так, может, погиб бы. Может, он утонул б
