В 1993 году г-н Бергельсон познакомил меня со своим давним другом доктором фон Тухером. Произошло это в г.Нюрнберге, где мы оказались проездом из Мюнхена. Родословная Тухеров уходила в средневековье. Члены этой семьи хорошо известны в Нюрнберге, так как были постоянными членами городского совета и владели значительной недвижимостью. Кроме того, примерно в 70-е годы доктор Херманн Фрейер фон Тухер, не без помощи Бориса Яковлевича, стал одним из самых крупных и богатых лесовладельцев в окрестностях Нюрнберга. С этим человеком мне предстояло познакомиться. В город мы попали только под вечер и в гости к Тухеру не пошли. Поселившись в небольшой, но уютной гостинице вблизи старого городского замка, Борис Яковлевич перезвонил своему другу и договорился об утреннем визите. На следующий день около десяти часов утра мы направились в гости. Оказалось, что Тухеры живут в обновленной части замка рядом с гостиницей. Хозяин встретил нас у двери и провел в огромный зал, увешанный рыцарскими доспехами и старинными картинами. В одном из углов зала находился современный мягкий гарнитур с креслами и журнальным столиком. После первых минут знакомства и обмена вежливыми приветствиями старые друзья разговорились, а я воспользовался возможностью получше разглядеть барона. Не могу точно сказать, что я ожидал, но первое впечатление от знакомства породило сложное чувство. Тухеру было явно за шестьдесят, но выглядел он бодро и держался уверенно. Его холеное мраморное лицо с тонкими чертами заставило вспомнить выражение «истинный ариец». Одежда состояла из черных туфель, темных серых брюк и светлой сорочки. Шею барона закрывала бордовая косынка, оттеняющая белизну лица аристократа. Хозяин предложил кофе и завел неторопливый разговор об Украине, перспективах немецко-украинских отношений. Барона интересовало развитие бизнеса, в том числе возможности расширения рынка продажи немецкого пива. Меня это не очень удивило так как накануне г-н Бергельсон уточнил, что Херманн Тухер является доктором не медицины, как я вначале подумал, а пивоварения. Несколько позже к нам присоединилась жена г-на барона, которая очень тепло поздоровалась с Борисом Яковлевичем и мной. Эта встреча закончилась небольшой ознакомительной прогулкой по окрестностям замка.
Не обошлось без недоразумения. В процессе общения я умудрился заметить на брюках барона маленькую аккуратную штопку, породившую в моей голове ряд сомнений. К тому времени стереотип преуспевающего бизнесмена был связан с дорогим автомобилем, наручными часами, одеждой «от Кардена» и прочим внешним лоском. К концу встречи было договорено об обеде в одном из ресторанчиков, принадлежащих г-ну барону. Оказавшись наедине с Борисом Яковлевичем, я никак не мог решиться задать ему беспокоящий меня вопрос. Почувствовав это, он поинтересовался причиной моего испортившегося настроения. Я ответил, что в моем сознании плохо уживается образ богатого человека со штопанными брюками. Меня грызли сомнения. В ответ мне пришлось выслушать небольшую лекцию, построенную на нескольких коротких вопросах. В частности: «Заметил ли я, чтобы от Тухера дурно пахло или на нем была несвежая сорочка? Сколько на мой взгляд стоит замок, в котором живет этот господин? Почему сам Бергельсон предпочитает небольшой дом и ездит на «Опеле», а не на «Мерседесе» последней модели?»
Я сдался, но Борис Яковлевич настаивал на моих ответах. Пришлось признаться, что фон Тухер был одет очень аккуратно, но не в новые вещи. От него исходил тонкий приятный запах мужской косметики. Стоимость замка я назвать не мог даже приблизительно. Вопрос жилья г-на Бергельсона и его автомашины мы обсуждали ранее. К своему дому Борис Яковлевич был привязан так как он навевал воспоминания о том времени, когда жена Мария была здорова, а сами они были молоды и счастливы. При мне старшая дочь Бориса Яковлевича несколько раз говорила: «Папа, не позорь семью, купи «Мерседес»!» Тот только отмахивался. Отказаться от еще нового «Опеля» не имело смысла. В заключение Борис Яковлевич заметил, что Тухер мог бы менять не только брюки, но и всю верхнюю одежду сотни раз в день. Зачем? С возрастом человек привыкает к старым удобным вещам. Богатые люди тоже не лишены своих слабостей. А вместе с бароном они заработали не один миллион немецких марок и продолжают это делать в составе нескольких коммодитных товариществ. Если возникают интересные проекты, Бергельсон идет за деньгами не в банк, а к Тухеру и еще нескольким своим старым проверенным друзьям-потенциальным инвесторам.
Через часик мы вновь встретились с бароном, и он провел нас по исторической части города. Бросилось в глаза, что г-на Тухера узнают на улице не только пожилые граждане, но и молодежь. В заключение прогулки мы зашли в городскую ратушу, где на одной из стен было изображено родовое дерево семьи Тухеров. В книжном киоске барон купил книгу о Нюрнберге и подарил ее мне. На одной из страниц этого альбома говорилось о деятельности благотворительного фонда имени Лоренса Тухера, основанного еще в 1504 году. Тут же находилась фотография передачи председателем Наблюдательного совета фонда доктором Херманном фон Тухером картины одного известного художника городскому совету. Это полотно можно было увидеть тут же в ратуше. Фамилии автора я уже не помню. Бергельсон по этому поводу сказал, что Тухеру картина обошлась в несколько миллионов немецких марок. Мое знакомство с Нюрнбергом закончилось обедом в небольшом ресторанчике, где к свиным ножкам подавали «тухеровское» пиво.
Так сложилось, что после проигранных президентских выборов и ликвидации УСО мы с Борисом Яковлевичем не виделись. В декабре 1994 года я несколько раз разговаривал с ним по телефону. Боря сокрушался, что не может приехать в Киев и звал нас в гости. К тому времени я уже знал о его тяжелой болезни и, по понятным причинам, не мог обременять своим присутствием. Химеотерапия не лишила Бориса Яковлевича чувства юмора, но лишила нас возможности непосредственного общения. А в феврале 1995 года меня разыскала в Будапеште секретарь Бориса Яковлевича Ирина Подолян и сообщила о его кончине. Впервые за многие годы я плакал как ребенок и не стыдился этого. Приехать на похороны я не мог, так как не имел визы. Но венок от своей семьи и Кравчуков я все же заказал. Можно много говорить о патриотизме и интернационализме, любви к семье, народу, Родине, приверженности идеалам, но все это пустые слова если человек этим не живет. Я знаю достаточно примеров, когда украинец или русский становились злейшими врагами своей нации и государства. В конечном итоге не национальность определяет отношение к понятиям добра и зла. Для меня г-н Бергельсон был и остается ярким тому примером.
Будь Борис Яковлевич жив, Валентине не пришлось бы скитаться с детьми по Европе во время моего пребывания в СИЗО СБ Украины. Моя уверенность основывается не на предположениях, а конкретных фактах. После моего освобождения материальное положение семьи не изменилось к лучшему. Многие, с кем я общался до «посадки», прятали глаза и, как Кравчук, не проявляли интереса к возобновлению контактов. Ситуация была критической. Я постоянно об этом думал, и мне вспомнились отдельные моменты поведения Бориса Яковлевича, заставившие по иному взглянуть на некоторые события.
Еще в 1993 году г-н Бергельсон предложил мне познакомиться с клиентской работой одного западного банка. Формальным предлогом послужила необходимость забрать некоторые ценные бумаги, хранившиеся в банке. Я отмахивался, но Боря настоял на своем. Все началось с моего знакомства с банковским офицером, а закончилось демонстрацией содержимого именного сейфа Бориса Яковлевича. Тогда я не придавал этому особого значения и не мог понять, зачем нужно мое присутствие. А в 1998 году у меня возникло чувство, что все это делалось не случайно. Мою уверенность разделяла Валентина. На последние деньги я купил билет и добрался до города, где этот банк находился. Бывший банковский офицер занимал достаточно высокое служебное положение, но выразил готовность со мной встретиться. Удостоверившись в том, что я именно тот за кого себя выдаю, он удалился. Через пятнадцать минут в моих руках оказались документы, свидетельствующие о том, что я обладаю банковским счетом с определенной суммой денег. Счет был открыт на мое имя Б.Бергельсоном еще в 1993 году. После покрытия банковских расходов сумма не выглядела внушительной, но не в этом дело. Жизнь еще раз доказала, что пути Господни неисповедимы!
Вопрос: Виктор Иванович, некоторые Ваши высказывания носят категоричный характер и не совсем вписываются в существующее представление о событиях и людях, принимавших в них участие. Начиная это интервью, я не мог представить глубину процессов, которые оно затронет. Совершенно очевидно, что не всем нравится то, о чем идет речь. Вам не страшно?
Еще как! Я же не страус, засунувший голову в песок и стараюсь воспринимать происходящее адекватно. Страх тоже может быть хорошим стимулом для активных действий. Не думаю, что один Паливода видит, куда скатывается наша Украина. Любой нормальный человек не может не испытывать чувство страха при мысли, что огромный потенциал нации «розтринькується» на удовлетворение потребностей отдельных личностей, что мы вымираем как мамонты, что нас сталкивают лбами с братскими народами, что декларируются чуждые нам ценности, что семья перестала быть основой государства, а те, кого это непосредственно касается, не замечают своих ошибок и бездействия, что народ живет (выживает) сам по себе, а политики, — сами по себе. Разве Вам от этого не страшно?
Что же касается моих исторических экскурсов и роли в них известных личностей, то я не рассматриваю оценку поведения участников этих событий как самоцель. Речь идет о конкретных действиях по реализации или воспрепятствованию реализации национальных интересов. Здесь нет места страху за жизнь или благополучие. Я предлагаю свое виденье событий и объясняю мотивы своего поведения. Наверняка они не совпадают с мнениями других людей, и это нормально. Но не только Марчук или Кравчук имеют право на публичное отстаивание своих убеждений. Мы же не пчелы в улике (прошу не проводить никаких аналогий с увлечениями некоторых людей), чтобы безмолвно подчиняться интересам матки. Процесс мышления основывается на анализе накопленного опыта. Какой смысл каждый раз начинать с чистого листа? Кто не понимает, что это непозволительно дорого обходится нации? Можно подумать, что до нас ничего положительного сделано не было и внимания не заслуживает. Где же преемственность и эволюция? Нельзя безнаказанно попирать законы развития общества.
Я далек от мысли этим интервью радикально изменить ход истории, но почему не попытаться помочь некоторым должностным лицам взглянуть на происходящее с другого ракурса? Это в их же интересах.
Ценю проявленное Вами беспокойство о возможных негативных последствиях, но могу успокоить. Вы имеете дело со специалистом в области безопасности. Неужели кому-то может прийти в голову мысль о моих непродуманных действиях? Если такое все же произойдет и кто-то попытается физически воспрепятствовать «торжеству истины», то, смею Вас уверить, интервью будет закончено в любом случае. Существует много способов застраховать свою жизнь.
Вопрос: Применялись ли к Вам незаконные методы ведения следствия или устрашения?
Начну с того, что оправдательный приговор по моему делу формально признал необоснованность всего досудебного следствия. Было возбуждение уголовного дела ошибкой или политическим заказом, — значения уже не имеет.
Материалы следствия изобилуют фактами фальсификации и игнорирования норм уголовно-процессуального законодательства. Приведу несколько конкретных примеров. Закон обязует следствие предъявить обвинение в течение 10 суток с момента задержания обвиняемого. В противном случае санкция прокурора на арест и содержание под стражей недействительна. Меня же ознакомили с текстом обвинения только спустя два с половиной месяца. Стадию подозреваемого я вообще не проходил. Это значит, что недействительную санкцию Дацюка на мое содержание под стражей незаконно продлевали все последующие годы. А формальным основанием принятия решения по поводу моего содержания под стражей был вывод следователя Л.Бейкуна о том, что я скрылся от следствия. Как, когда и в связи с чем я оказался в Венгрии, — Вам уже известно. Но есть еще одно обстоятельство, свидетельствующее о сознательных нарушениях сотрудниками прокуратуры норм действующего законодательства. ГПУ вместе с СБУ разыграла примитивную одноходовую комбинацию. Ввиду того, что следствие якобы не могло войти со мной в контакт (никто и не пытался!) Генеральная прокуратура Украины поручила СБУ установить мое место нахождение. Через сутки (!) родился ответ, что точное место нахождения Паливоды установить не представляется возможным. Этого оказалось достаточно. Вопрос не в том, что меня никто не искал и не пытался найти. Скрываться можно тогда, когда знаешь от кого или от чего. Как я мог скрыться от следствия, которое началось спустя пять месяцев после того, как я легально покинул Украину, а официальное обвинение мне было предъявлено еще позже? Как быть, в таком случае, с моими правами на защиту?
Существует еще один момент, не вписывающийся в логику поведения правоохранительных органов. Напомню, что я имею многолетний опыт руководства специфическими подразделениями, реализация задач которых предусматривала возможность противостояния государственным правоохранительным системам. При желании (необходимости) я мог скрыться так, что ни прокуратура, ни СБУ Украины, ни Интерпол меня не нашли бы даже под настоящей фамилией.
В тот день, когда меня доставили в киевский следственный изолятор СБУ, пришлось непосредственно убедиться не только в заказном характере дела, но и отсутствии какой-либо логики в поведении сотрудников Генеральной прокуратуры Украины. Вне протокола (я еще не имел адвоката, и обвинение мне официально предъявлено не было) следователь Бейкун с нескрываемой раздражением пытался выяснить, на каком основании я покинул Украину, почему ни с кем не посоветовался и никого не поставил в известность? Пришлось «важняку» ГПУ доходчиво объяснять мотивы своего поведения. Конечно же я советовался с женой и друзьями. Решение покинуть Украину было для меня не из легких, но новая политическая ситуация выбора не оставляла. А в известность я поставил ближайших родственников, и они меня в этом решении поддержали.
Бейкун посоветовал мне не прикидываться ребенком. Я вынужден был задать встречные вопросы: какой закон предполагает получение гражданином Украины разрешения на поездку за рубеж? Следовало ли мне выйти на Крещатик и интересоваться мнением прохожих? Сколько человек я должен был опросить? Напомню, что накануне я пол года безрезультатно пытался выяснить в Администрации Президента Украины дальнейшую судьбу оружейного наградного фонда Президента Украины. 31 декабря 1994 года я был уволен из Вооруженных Сил Украины. Точка в моей судьбе была поставлена. Мне что же, нужно было у новой власти разрешение на жизнь испросить? У кого именно и в каком виде? Ни на один из этих вопросов следователь ответить не смог. Их и не существовало, этих ответов.
Что касается методов устрашения и психического воздействия, то пришлось пройти и это. Моя передача (процедура экстрадиции) происходила на венгерско-украинской границе в Чопе. Рано утром я собрал вещи, попрощался с сокамерником и, сопровождаемый полицейскими в штатском, занял место в микроавтобусе. Кроме наручников никаких дополнительных мер ограничения свободы ко мне не применили. По приезду в Захонь выяснилось, что мы прибыли на час раньше обусловленного времени. Местная полиция немного знала русский язык. Это позволило перекинуться несколькими словами. Мне предложили кофе. Один из полицейских продемонстрировал свой пистолет «Магнум» и поинтересовался, каким оружием была оснащена охрана Кравчука.
Через некоторое время мы двинулись автобусом в сторону границы. Уже на подъезде к мосту через реку бросилось в глаза полное отсутствие гражданского населения. Пограничный переход был закрыт украинскими специальными подразделениями. Венгры забеспокоились и, при виде бойцов «Альфы» в масках и полной экипировке, стали задавать вопросы. Никто не ожидал такого «радушного» приема. По подписанию протокола передачи меня заковали в наручники, на голову надели мешок и затолкали на заднее сиденье автомобиля (сложилось впечатление, что это был джип «Чероки»). Ограниченность пространства не позволяла моей «охране» наносить полноценные удары, но и этого было достаточно, чтобы я несколько раз терял сознание. Потому определить продолжительность поездки не могу. Звук касания веток свидетельствовал о том, что джип свернул с дороги в лесопосадку и остановился. Меня выволокли из автомобиля и стали задавать вопросы, сопровождая их «красноречивыми доводами». При этом говорилось, что следует подумать о семье. Ни для кого не секрет, где учится моя дочь, и что может случиться с девочкой, если папа нарушает правила игры. Методы «убеждения» были традиционны, включая целлофановый кулек на голову и имитацию расстрела. Видеть происходящее я не мог, но характерный звук затвора и спускового механизма (щелчок бойка), сопровождаемый комментариями «охраны», ни с чем другим спутать невозможно. Один из вопросов, чрезвычайно интересовавший сотрудников «Альфы», касался деятельности УСО, в частности Житомирского центра аэромобильных войск. В завершение «воспитательной» беседы мне предложили написать заявление на имя председателя СБУ о готовности оказывать содействие в вопросах национальной безопасности. Это никак не противоречило моим убеждениям. На мой взгляд любой гражданин Украины обязан оказывать помощь государству в этих вопросах. Осталось выяснить, как подписать этот документ? В грубой форме мне напомнили фамилию Паливода. Стало ясно, что действия «Альфы» носят сугубо демонстративный характер. Не имеющая правовых последствий подписка могла служить только доказательством результативности проделанной со мной «работы». Ни для чего другого она не годилась. Меня вновь затолкали в машину и доставили в аэропорт. Автомобиль по рампе поднялся прямо на борт самолета. Скорее всего, это был военный АН-8 или АН-12. Я оказался на полу пассажирского отсека и уловил запах духов секретаря ГПУ, ведущей протокол моей экстрадиции. Раздался голос Бейкуна: «Заберите эту падаль!» Меня переместили в грузовой отсек и усадили на табурет. В самолете я несколько раз терял сознание, но ни наручники, ни мешок с меня не сняли. Водой отливали поверх мешка. Медицинский осмотр в СИЗО СБУ был произведен спустя неделю, когда синяки на теле стали менее заметны.
Вопрос: Была ли у Вас возможность протестовать против правового беспредела?
За время моего пребывания под стражей я дважды использовал такой радикальный способ протеста против творимого правового произвола, как голодовка. Каждый раз я ставил перед собой реальную цель, которую старался достичь этим неординарным способом, безрезультатно использовав другие возможности.
Впервые это произошло в Будапеште, вскоре после моего ареста. Как известно, «брала» меня будапештская полиция на основании запроса украинского «ИНТЕРПОЛА» и ордера на арест, выданного Генеральным прокурором Украины В.Дацюком. Венгерская сторона комментировала свои действия следующим образом:
«На основании подачи запроса № 1813/РЕ5/С13/95 ТР Украинского ИНТЕРПОЛА NCB, а также и ордера на арест, выданного Украинской Генеральной прокуратурой 24 мая 1995 г., Венгерская полиция задержала и арестовала украинского подданного ПАЛИВОДА ВИКТОРА ИВАНОВИЧА, обвиняемого за растрату имущества, совершенного в ущерб государственной собственности.
Основываясь на вышеуказанных фактах, государственный суд под председательством др. Печи Кальмана на заседании, состоявшемся в 14.00 13.07.1995 г. постановил взять подозреваемого под арест для выдачи.» (Перевод письма №38-030-00-95 Главного управления Национального бюро ИНТЕПОЛА Республики Венгрия от 19 сентября 1995 г.)
Это событие сразу же стало достоянием венгерской и украинской прессы. В печати появились многочисленные статьи, дискредитирующие меня, Кравчука и Украину. Меня называли крестным отцом украинской мафии в Будапеште. Под стражу я угодил по просьбе украинской стороны, как пишут венгры, якобы за растрату имущества, совершенного в ущерб государственной собственности. Официального обвинения мне даже не удосужились предъявить. И это при том, что Венгрия ко мне вообще никаких претензий не имела. Абсурд происходящего был для меня очевиден. Сам-то я знал, что никаких действий «в ущерб государственной собственности» не совершал.
Часть 4 статьи 148 УК объясняет правовые последствия и порядок применения меры пресечения (в моем случае – содержание под стражей) как: «У виняткових випадках запобіжний захід може бути застосований щодо особи, підозрюваної у вчиненні злочину, і до пред’явлення їй обвинувачення. В цьому разі обвинувачення повинно бути пред’явлене не пізніше десяти діб з моменту застосуваня запобіжного заходу. Якщо в цей строк обвинувачення не буде пред’явлене, запобіжний захід скасовується.»
В связи с тем, что никакого обвинения мне никто не предъявил, по истечению 10 суток я начал подозревать, что уголовное дело является формальным поводом для моего принудительного возвращения на Украину. Встал вопрос, — почему именно таким способом? Ведь я вылетел из Киева в Будапешт легально, и ни в Венгрии, ни в Украине до этого ко мне никаких вопросов не было. Наоборот, я практически пол года безуспешно пытался прояснить ситуацию с ликвидацией УСО и моей дальнейшей судьбой, многократно лично обращался в Администрацию Президента и Министерство обороны Украины.
Стало ясно, что без соответствующих указаний с ул.Банковой не обошлось. В этом убеждала и статья Л.Фросевича в «Киевских ведомостях», которая стала элементом подготовки общественного мнения к моему аресту и дальнейшему правовому беспределу. Итак, 10 суток истекли. Санкция на арест утратила правовую силу. У Венгрии кончились основания для моего дальнейшего содержания под стражей, и адвокат занялся изменением меры пресечения на подписку о невыезде. Но вопрос с Украиной завис. Кто должен был ответить на мои накопившиеся «почему» и «на каком основании»? Венгров это касалось косвенно, а не по сути.
Как известно, в обязанности консульских отделов всех стран мира входит посещение сограждан в местах лишения свободы. Посол Украины в Венгрии А.Ткач лично присутствовал на моем первом суде и обещал содействие. Мы были знакомы еще по моей службе в «Девятке». Ничего сверхъестественного от нашего посольства и лично г-на Ткача я не ожидал, но когда все разумные сроки истекли, я потребовал свидания с представителем нашего посольства. К тому времени я еще находился в общей камере «фильтрационной» тюрьмы для иностранцев и не пользовался «привилегиями» в виде особо строгого режима содержания.
Стало известно, что представитель нашего консульского отдела посещал тюрьму, но со мной встретиться не пожелал. Тогда я решил объявить голодовку и заявил об этом тюремным властям. В силу того, что мои знания венгерского языка ограничивались несколькими десятками слов, общаться приходилось через венгра, знавшего немецкий. Руководство тюрьмы поинтересовалось серьезностью моих намерений. Я еще раз подтвердил свое заявление и сказал, что прекращу голодовку только после встречи с представителем нашего посольства. В ответ меня предупредили, что голодовка считается грубым нарушением режима и влечет адекватную реакцию администрации тюрьмы. Для убедительности меня повели на «экскурсию» в карцер. Это была чистенькая камера-одиночка, общей площадью около 10 кв.м., имеющая минимум санитарных удобств, прикрученный к бетонному полу табурет и откидывающиеся на время сна деревянные нары. Сетка Рабица отгораживала часть камеры на расстоянии полуметра от небольшого окна и полутора метра от входной двери. Ни умывальника, ни стола предусмотрено не было.
У меня еще раз поинтересовались готов ли я отказаться от «комфорта» общей камеры ради встречи с консулом? Венграм сложно было понять, что мне карцер не внушал того ужаса, который они привыкли видеть в глазах других проштрафившихся заключенных. А с фактом, что человек добровольно и осознанно обрекает себя на такие условия содержания, они сталкивались не часто. Я подписал соответствующий документ. Меня переодели в арестантскую робу и ознакомили с новым распорядком. Содержавшемуся в карцере полагался литр воды в сутки, доступ в умывальную комнату и ежедневная часовая прогулка в наручниках по отдельному изолированному дворику с 4-х до 6-ти часов утра. Не так все и страшно. От приема пищи я естественно отказался.
Через сутки ко мне на свидание все же пришел вице-консул посольства Украины в Венгрии г-н Цыбульников. Наш разговор ничего не прояснил. Требовалось время. Консул обещал во всем разобраться и прийти через несколько дней. Эта встреча так и не состоялась, но я убедился, что на объективную позицию посольства рассчитывать бессмысленно и прекратил голодовку. После этого в общую камеру меня уже не вернули, а поместили в «двойку» к бывшему гражданину России, обвинявшемуся в 6-ти убийствах. Об этом человеке с дрожью в голосе и широко раскрытыми глазами говорили венгры на прогулках как о монстре и маньяке. Администрация тюрьмы предоставила мне возможность лично познакомиться с бывшим военнослужащим ГРУ ГШ КГБ СССР. Пол часа разговора оказалось достаточно, чтобы развеять сомнения о корнях нашей с ним профессиональной подготовки. Александр (не думаю, что фамилия, под которой он проходил по делу, представляет интерес и вообще соответствует действительности) находился в ожидании выдачи российским властям уже около 6-ти месяцев. Через несколько дней нас перевели в будапештскую центральную тюрьму, где мы содержались как особо опасные преступники до момента моей экстрадиции. Ничего маниакального в поведении Александра я не замечал. Мне с ним было гораздо приятнее и интереснее общаться, чем с венграми в общей камере. Во всем можно найти свои положительные стороны, даже в тюремной изоляции.
(продолжение следует)
«ОРД»
