После разгрома 2-й ударной в Волховских лесах и сдачи в плен командующего меня, старшего лейтенанта Вяземцева, выведшего из окружения половину своей разведроты, взял в оборот особый отдел 48 армии. Били крепко, все пытались выяснить, почему генерал Власов оказался у немцев. Потом полгода фильтрационных лагерей, лишение звания и направление в 28 отдельный штрафной батальон Ленинградского фронта. Прибыл под конвоем в декабре 42, аккурат под Новый Год. Командир, майор Хлудов в блиндаже открыл мое личное дело. — Так, бывший разведчик со знанием немецкого. Это хорошо. Соображаешь, куда попал? — Наслышан. — Значит, так. Шаг влево, шаг вправо — расстрел. Пойдешь к разведчикам. Они вчера одного потеряли, как раз со знанием немецкого. Притащите трех языков, напишу рапорт о переводе в регулярные войска. Сбежишь, или пропадешь без вести, сам знаешь, что с семьей будет. Ферштейн? Рядовых не брать, только офицеров. Семаков! — Слухаю, гражданин майор, — в блиндаж вошел пожилой ординарец. — Отведи новенького к разведчикам. И прекрати, наконец, свои “слухаю”, а то точно в следующий раз в ухо получишь. Наберут, понимаешь, врагов народа. Зимой 42 года Ленинградский фронт крепко вмерз в землю. Основные сражения шли под Сталинградом и на Кавказе. У нас же линия фронта уже полгода не менялась, поэтому быт бойцов был более-менее налажен. По крайней мере, блиндаж разведчиков ничуть не уступал блиндажу командира батальона. Только накурено было так, что хоть топор вешать. И запах стоял не махорочный, а немецких дорогих сигарет. — Рядовой Вяземцев. Прибыл для дальнейшего несения службы, — доложил куда-то в темноту. — Прибыл и прибыл. Сегодня прибыл, завтра убыл, — из-за стола поднялся высокий грузный мужик в гимнастерке без ремня. — Командир разведвзвода Матюхин. Ты, я гляжу из строевых. — Так точно. Бывший командир разведроты из 2-й ударной армии, бывший старший лейтенант. — Уже неплохо. Как к нам попал? — Не успел застрелиться и вышел из окружения. — Небось, оружие потерял и драпал так, что пятки сверкали. — Никак нет. И оружие, и документы вынес и бойцов вывел. Не повезло, командующий наш в плен сдался, вот и повозили мордой о стол на всю катушку. — Считай, еще подфартило. Немецкий знаешь? — Три курса университета. Свободное владение. — Да, ну. Вот повезло нам, так повезло. Значит, сейчас и выходим. Шумаков, Зинченко, бросайте нахрен карты, працевать пойдем. А ты новенький крепко-накрепко запомни. Все, что сегодня увидишь, вместе с тобой и умереть должно. Если хоть полслова сболтнешь, любой из нас тебя кончит и глазом не моргнет. Не взяли бы в этот раз, да уж больно твой немецкий позарез нужон. Сегодня у фрицев рождество ихнее, так что серьезное рандеву намечается. Через час группа из четырех человек была готова к выходу. Все в белых масхалатах, с трофейными автоматами, финками и по две гранаты немецких у каждого. Меня поставили третьим в цепочку, вслед за Зинченко, молодым невысокого роста парнем, судя по говору, откуда-то с севера. Попрыгали и пошли, прямо в начавшуюся пургу. Ничего не видно, но чувствую не на нейтралку идем. Интуиция разведчика подсказывает. Но молчу, предупреждение командира хорошо запомнил. Еще через час перерезали колючую проволоку и подползли к линии окопов. Послышалась музыка и пьяные крики. Самое интересное, что кричали по-русски. — Ты, сука по тылам ошивался, когда я врагов народа в расход пускал! И все в таком духе. Тут до меня дошло — особисты гуляют из загрядотряда. Вот значит куда мы шли! Но молчу, смотрю, что дальше будет. Тут один из особистов вылез из землянки и пошел пошатываясь по окопу, заодно справляя малую нужду. Гляжу, Шумаков на него хрясь сверху. Придушил немного и на бруствер выкинул. Очень все профессионально сделал. Секунд двадцать потратил, не более. Интересные дела. Чтобы своих в плен брали, такого я еще на этой войне не видел. Дальше началось быстрое отступление. Опять под колючку, мимо своего блиндажа и на нейтралку. Особиста тащили по очереди. Пурга, ничего не видно, но командир наш упорно шел прямо на немецкую линию окопов. Немного не дошли, свалились в какой-то ров. Отдышались, прошли по рву метров двести и… Когда я услышал звуки губной гармошки и немецкую речь, то инстинктивно схватился за автомат и передернул затвор. — Тихо, — Зинченко навалился на меня, — еще раз дернешься без команды и ты труп. Командир вошел в блиндаж, из которого и доносились немецкие голоса. Я ожидал, что немедленно начнется стрельба, но ничего не происходило. Наконец, через несколько томительных минут послышался голос Матюхина. — Заходите хлопцы, все нормально. Дальнейшее напоминало театр абсурда. В блиндажа находилось четыре немца, в полном боевом снаряжении. На столе стояла бутылка открытого шнапса, мелко нарезанная колбаса и несколько зажженных свечей. Самое интересное было то, что на земляном полу лежал без сознания связанный немецкий офицер в чине майора. Меня била мелкая дрожь. Командир хлопнул по плечу. — Не дрейфь, сейчас все поймешь. У нас тут давно взаимовыгодный обмен налажен. Мы им своих особистов поставляем, они своих. Секретов ни те ни другие особо не знают, зато план по “языкам” и мы и немцы исправно выполняем. Все живы-здоровы, а что еще на этой войне надо. — Так ведь наших же сдаем! — Запомни, сынок, — Матюхин зверем посмотрел на меня. — Особист нашим быть не может. Вот Курт, — он показал на высокого немца, наливающего в этот момент шнапс в стакан, наш. Он шахтером до войны в Эльзасе работал, когда я уголек в Донбассе рубил. Усек. Так, что кто здесь наш, а кто нет мы тебе сами скажем. Зинченко, доставай сало и самогон. Едва расселись в тесном блиндаже. — За понимание, — командир поднял стакан. — Новенький, спроси-ка у немцев, как у них дела? Я перевел. Курт поднялся и долго-долго начал говорить. — В общем, он всех нас поздравляет с рождеством христовом, желает, чтобы эта проклятая война побыстрее закончилась и приглашает потом к себе в гости. Да, Курт обижается, что опять они нам отдают майора в обмен на капитана. Не очень справедливо, говорит. — Есть такой момент, — согласился Матюхин, — надо было Шумакову, когда он в окоп прыгал, званием поинтересоваться. — Переведи, в следующий раз полковника притащим, есть у нас такой самый главный и по званию и по сволочизму. Начальник особого отдела дивизии. Выпили, закурили. Курт достал гармошку и начал играть “Расцветали яблони и груши”. Шнапс, я уже и забыл как действует алкоголь, ударил в голову. Я впал в забытье и слушал, как разговаривают и поют песни на только им понятном языке люди, волею судьбы собравшиеся на нейтральной полосе между 48 нашей и 16 немецкой армиями. Люди прекрасно понимающие, что как только начнется весеннее наступление, те из них, кто останется жить пойдут в атаку и будут стрелять друг в друга, но пока есть возможность, они пьют немецкий шнапс и русскую самогонку, справляют католическое рождество и может быть соберутся вместе на православное. Если, конечно, наши добудут начальника особого отдела дивизии. Мы выжили еще один день — это и было главным на Ленинградском фронте в декабре 1942 года.
Зотиков Д.
