Немного об Иных

Лет несколько назад, мы ехали поездом вместе с Леонидом Криворучко (директором Библиотеки Искусств) в город Алчевск, в тюрьму, на «свиданку» с Борисом Фельдманом. Я вез ему странный подарок. Книгу Симоны Вайль «Укоренение». Не знаю, почему она мне сейчас вдруг вспомнилась, да и знать не хочу. Просто вспоминаю. Я лежал на полке и перечитывал эту книгу, подолгу застревая на отдельных предложениях: ««Истинная привязанность — это когда не возникает никакого противоречия между внутренним одиночеством и дружбой…». Странные строки. Впрочем, и сама Симона была не то что, странной, она была Иной. Вот что писал о ней Чеслав Милош:

«Симона Вайль родилась в образованной еврейской семье. Предки ее отца были выходцами из Эльзаса, семья матери перебралась во Францию из России. Так что она выросла в кругу людей, превыше всего ставивших ученость, и всю жизнь испытывала живейший интерес к современной физике и математике. Она с детства владела языками: кроме латыни и греческого, освоенных во французских лицеях (а блестящее знание греческого стало решающим для всего ее дальнейшего развития), она еще знала немецкий и английский. Вайль не принадлежала ни к одной религиозной деноминации и в юные годы не испытывала ни малейшего интереса к религиозным проблемам.
Завершив университетское образование в Высшей нормальной школе (где вместе с ней училась Симона де Бовуар, в ту пору ревностная католичка), Симона Вайль некоторое время преподавала греческий и философию. Превосходный педагог, она из-за своей эксцентричности плохо ладила с начальством. Вежливо ироничная в своем буржуазном кругу, она встала на сторону тех, кто внушал французскому среднему классу только ужас: профсоюзных активистов, уволенных рабочих. В стране ширился экономический кризис. Симона Вайль отказала себе в праве на хороший заработок, когда другие умирают с голоду, и, тратя на себя лишь малую толику жалованья, отдавала остальное в профсоюзные фонды и на издание рабочей прессы. Левая в политике, она никогда не имела ничего общего с Французской компартией и примыкала к небольшой группе “Пролетарская революция”, развивавшей традиции французского синдикализма. Ее многочисленные политические статьи о перспективах рабочего движения во Франции, экономической политике, истоках нацизма в Германии вместе с исследованиями общественных механизмов и европейской истории изданы недавно в нескольких томах. Из них при жизни, к тому же в малоизвестных журналах, публиковались лишь единицы.
Стремление разделить судьбу угнетенных привело ее к поворотному решению. Вопреки слабому здоровью, она год (1934-35) проработала простым рабочим на металлургических предприятиях Парижа, тем самым узнав на себе, что такое ручной труд. Ее очерки на эту тему (составившие том под названием “Удел рабочего”) — беспощадный приговор грубости, дикости, физическому и духовному оскудению. Год работы на заводах, признается она сама, убил ее молодость и навсегда оставил на ней несводимое клеймо рабства (“вроде клейма на лбах у рабов древнего Рима”).
Когда в Испании началась гражданская война, Симона Вайль отправилась в 1936 году в Барселону, где записалась рядовым в Колонну Дурутти[8], отряд анархистов. Почеркиваю: именно анархистов, поскольку их идеалом была утопия. Но из-за несчастного случая и последовавшей за ним болезни ее пребывание на испанской земле оказалось совсем коротким.
В 1938 году Симоной Вайль, говоря ее собственными словами, “завладел Христос”. Нет ни малейших оснований представлять ее биографию в виде одной из благочестивых историй обращения. Их образец известен: чем круче произошедший переворот, тем полней отвержение прежнего и тем лучше для воспитательных целей. К случаю Симоны Вайль термин “обращение” неприменим. По ее словам, раньше она не могла и предположить, что такое событие, как общение с Богом лицом к лицу, вообще возможно. Но, говоря опять-таки ее словами, всю свою сознательную жизнь она относилась к жизни как христианка. Цитирую: “Повиноваться Богу можно только по воле свыше. Как случилось, что я предала себя этой воле еще в юности, исповедуя атеизм”? И дальше: “Религия как источник утешения — преграда на пути к истинной вере. В этом смысле, атеизм очищает. Я была атеисткой, поскольку часть меня не принадлежала Богу. Среди тех, в ком не до конца ослабела их другая, сверхприродная часть, правда — на стороне атеистов, а не на стороне верующих”.
Неповторимое место в современном мире Симоне Вайль обеспечивает именно абсолютная последовательность ее мысли. В отличие от тех, кто, став христианами, отрекаются от прошлого, она развивала свои старые, до 1938 года, идеи и позже, только внося в них, благодаря открывшемуся ей новому свету, новый, особый строй. В круг ее интересов по-прежнему входили общество, история, марксизм, наука.
По убеждению Симоны Вайль, римская католическая церковь — единственная законная хранительница истины, которую возвестил миру воплотившийся Бог. Она глубоко верила в реальное, не символическое присутствие Христа в евхаристии. Принадлежность к церкви Вайль считала величайшим счастьем. Но самой себе она в этом счастье отказывала. За ее решением не креститься и жить верой в Христа, не принадлежа к Его Церкви, стояли два мотива. Первый — чувство личной избранности, послушание Богу, который захотел, чтобы она всю жизнь оставалась “у врат царства” вместе с новыми язычниками. Второй — неприятие карательной мощи Церкви, направленной против еретиков.
После падения Парижа она некоторое время жила в Марселе, а в 1942 году отправилась пароходом в Касабланку и, далее, в Нью-Йорк с надеждой присоединиться к Комитету свободной Франции в Лондоне. Она хотела, если можно, служить своей родине с оружием в руках. Спустя несколько месяцев, проведенных в Нью-Йорке, Симона Вайль прибыла в Лондон. В 1943 году она умерла в эшфордском санатории, по всей видимости, от длительного недоедания, поскольку свела свой рацион к пайку, назначенному немцами населению оккупированной Франции.
Такой была жизнь Симоны Вайль. Жизнь добровольного шута. В одном из последних писем родным, комментируя роль шута в шекспировских пьесах, она писала: “В этом мире только те, кто доведен до предела униженности, ниже бродяг и побирушек, кто не имеет не только положения в обществе, но судом всех и каждого лишен даже элементарного человеческого достоинства, разума, — только такие существа могут сказать правду. Все остальные лгут”. И о самой себе: “У их бредней по поводу моего разума — одна цель: уйти от вопроса, а вдруг она говорит правду? Если я в здравом уме, значит, на них — ярлык “умалишенных”, своего рода шутов. Они не понимают, до какой степени я, в отличие от них, гордилась бы таким ярлыком!”
Че Гевара в юбке? Ну это если судить чисто внешне. На самом деле… барышня была куда круче. Она не боялась задавать самые болезненные вопросы, даже находясь в мире с Церковью и с собой. И не боялась искать ответы. Емкие и краткие. «”Дьявол — это когда все заодно». За такую максиму сожгут в любую эпоху. Или «Любая боль переносима, когда есть ясность.» Это, кстати, кому как. Интересно, что Сергей Аверинцев называл 21 век — веком Симоны Вайль. Почему? Еще одна цитата о Симоне: «
То, что она написала для послевоенной Европы, де Голлю казалось безумием, а сейчас это в каком-то смысле уже происходит. Например, шведские деревни, где вместе с умственно отсталыми детьми живут здоровые, взрослые люди. А она это описала, что это должно быть. Скажем, общины такого характера, как устраивают… вальдорфская педагогика ее совершенно не волновала, не интересовала никакая антропософия, но способ существования людей или, как она выражалась, маленьких, объединенных взаимной любовью групп. Это первое, мне кажется, что для XXI века.
 
 
Второе — это то, что она ощущала бессмысленность всякого национализма, объединения людей по национальному или государственному признаку, и предвидела, что это кончится. Не было объединенной Европы, из большинства стран нельзя было выехать без паспорта и так далее. А она предвидела то, что есть сейчас. Что есть люди, симфонические дирижеры, например, которым очень трудно сказать, в какой стране они живут. И таких людей довольно много. Но она видела в этом не то, что видит современный человек, — удобства. Такого слова не было в ее словаре. Она видела в этом духовную реальность: люди — братья.
 
 
И я хотела бы еще, может быть, добавить то, что ее отношение к церкви, которое делало ее саму в ее глазах неприемлемой для церкви, она как бы сама себя заранее от церкви отлучила. Оно было обращено к дособорному католичеству. Католичество XXI века в большой мере идет по тому пути, который она указала, что было бы дико до Второго Ватиканского Собора. Например, ее отношение к нехристианским религиям, и то, что она говорила, что она не может войти в церковь, потому что она кого-то исключает, потому что она страшится церкви как социального института. Это ее самая, мне кажется, на эту тему ключевая фраза: «Церковь, как социальный институт, вызывает у меня страх, внушает мне страх». Так вот, было сделано спустя, скажем, 50 лет после ее смерти много шагов в том направлении, чтобы церковь не была такой страшной.
 
 
И наконец, последнее, что бы я хотела просто прочесть, что мне представляется ключевым для нее, как для человека, предсказывающего XXI век. «Не нужно быть «Я», — говорит Симона Вейль, — но, тем более, не нужно быть «Мы». Родина дает чувство того, что мы у себя дома, ощутить, что мы у себя дома, находясь в изгнании, укорениться в отсутствии места».
 «Великая скорбь человеческой жизни заключена в том, что смотреть и есть — это два различных действия. Только по другую сторону неба, в стране, где обитает Бог, — только там они являют собой одну и ту же операцию. Уже маленькие дети испытывают эту скорбь, когда долго смотрят на гостинец, и почти с сожалением берут его, чтобы съесть, но всё же не могут удержаться. Возможно, что пороки, извращения и преступления почти всегда — или даже всегда — по сути, представляют собой попытки «съесть» прекрасное, съесть то, на что можно только смотреть.»

Интересно, что об этом же, но другими словами сейчас поет старый талантливы алкоголик Силя из «Выхода»

http://www.youtube.com/watch?v=9NV6wImNb2U

 
  Почему я сейчас вдруг вспомнил о ней? Не знаю. Может быть потому, что Вайль при жизни почти ничего не издала, лишь одну книгу. Но большинство написанного ею было диалогом с ее другом, мало известным философом-самоучкой Гюставом Тибоном.
Вот как описывает Тибон начало их общения: «Первые наши контакты были сердечны, но мучительны. В конкретных вещах мы почти ни в чем не были друг с другом согласны. Она вела бесконечные споры, несгибаемым и монотонным голосом, и я выходил потрепанным в буквальном смысле слова из этих беспросветных бесед. Тогда, чтобы ее выносить, я вооружился терпением и вежливостью. И затем, благодаря привилегии совместной жизни, я удостоверился постепенно, что эта невозможная сторона ее характера являла собой вовсе не глубинную ее природу, а лишь внешнее и социальное Я. Взаимоположение “быть” и “казаться” у нее было перевернуто: в противоположность большинству людей, она бесконечно выигрывала, если узнать ее в атмосфере сближения; она со странной непосредственностью обнаруживала неприятную сторону своего характера, но ей стоило много времени, привязанности и преодоленной застенчивости, чтобы показать то, что в ней было лучшего.»
Такие дела. Как ни странно, книга Симоны стала в тюрьме бестселлером. Борис читал ее вслух со своими разъяснениями. И утверждал, что многие наконец почувствовали хотя бы потребность понять смысл своей жизни. Не знаю, может быть так оно и было.

Станислав Речинский, «ОРД»